#28 Шмаракова Людмила
Бурлак на Волге
Как я ездила работать в Плёс
Он пол-России прошагал,
Был бурлаком и окулистом,
Дружил с Плехановым и Листом,
Ему позировал Шагал.
Имена у киприотов отличные: Кристос, Пасхалис, Сильвана.
Кожа «цвета спелой пшеницы», как пишет очень своевременный Казандзакис. Глаза карие и весёлые, говор гортанный («любой незнакомый язык кажется гортанным») и солоноватый. Стая наша щебечет на пёстрой смеси русского, английского и греческого, и у каждого с полдюжины разновидностей — тягучих и шершавых, жеманных и простецких.
Куда только не забрасывает судьба. Ехать через Золотое Кольцо с киприотами! Я на две недели отправляюсь на Волгу, работать переводчиком на русско-кипрском пленэре. Буду там как одинокий бурлак в песне Борис-Борисыча. А ведь ничто не предвещало!
Начали-то мы с Шереметьево и экскурсии по московским пробкам. Кто здесь живёт? — спросил один из гостей, глядя на блочные многоэтажки окраин. Да обычные люди, говорю. Здесь дёшево — если к Москве вообще может быть применимо слово «дёшево»...
Игра в масштабы и сравнения остаётся самой забавной всю дорогу. Я уже вижу их солнечную родину, как будто была там — дома не выше девяти этажей, а чаще — частные. Зелёные дороги и пальмы, крохотные городки. Гору Олимп со снегом на вершине.
Город Тула для них — “huge”. Иваново – “large”. Это наша главная беда, говорю я: у нас всего много. Много земли, много людей и непонятно, что со всем этим делать.
Они спрашивают, почему в России так мало машин марки «Хонда», понимают ли друг друга жители Новосибирска и Курска и живут ли люди круглый год в этих смешных деревянных домиках у дороги с яблоневыми садами. Хотят на обратном пути Василия Блаженного и Пушкина на Тверской. Старательно учат слова «пожалуйста», «два» и «вода» и тут же употребляют по назначению.
Мы едем весёлым разноязыким табором: художник из Иваново, две художницы-москвички (одна из них — моя буквальная соседка и живёт между Москвой и Кипром), три киприотки, четыре киприота, двое сопровождающих, водитель в усах и я. Художники, знакомые или нет, образуют плотно сбитое мастеровое братство и оживлённо обсуждают прошедшие и будущие проекты в Болгарии и Македонии. Я понимаю, что совсем рядом кипит жизнь, которую я совсем не знаю, целый пласт, ловлю с интересом. «На Кипре нет реалистов».
Мы останавливаемся в кафе «Сказка» с резными наличниками, деревянной жар-птицей и музеем сказок, дубом, русалкой, матрёшками, расписными платками и белым пушистым котом. Там рашн свадьба и чужих сегодня не кормят, поэтому после кота и дуба мы едем в следующее кафе есть и торжественно ужинаем национальным супом borzch и картошкой фри в честь именинницы Светланы. За ужином слушаем историю Пасхалиса, седого и смуглого кипрского мачо: он, говорят, работал моделью, а потом понял, что его призвание — живопись, купил землю в горах, отстроил там себе уютный холостяцкий дом и живёт совсем один, а на стене — вырезанная из газеты двадцать лет назад фотография красавицы.
Потом мы долго тусуемся в пробке под городом Лакинском, который решено переименовать в Гуд-Лакинск, а после и вовсе ломаемся на полпути. Ещё можно выбрать, говорим, вам в какую сторону, в Москву или в Плёс? Поток гэгов неисчерпаем: а давайте скажем, что это старая русская традиция — на полпути мы останавливаемся и идём по грибы. И кто не наберёт, тот дальше не едет! — Надо ещё медведя поймать и им показать. Рашн беа! — А давайте устроим перфоманс! Остановим все машины! Будет и у нас свой Марш Несогласных! — усатый водитель вовремя чинит машину и пресекает шквал нашего национального остроумия. В дороге мы объясняем Пасхалису значение выражения «бабье лето», рассказываем про Золотое кольцо, а потом молчим и смотрим на блуждающие огни у горизонта.
Свою страну ощущаешь лучше, поездив по чужим.
Провинцию воспринимаешь острее и ярче после хотя бы чуточки столицы.
Когда смотришь на родину чужими глазами, это тоже будоражит.
Я обязательно соберусь написать об этом подробно.
Пока очень трудно подобрать слова.
* * *
Я бывал в Париже, я жил в Крыму, я гулял на Твоём пиру
И в каком-то смысле Тебя пойму, если всё-таки весь умру.
Я не знаю, как про всё это сказать. «У Бога всего много»?
Сколько чудес.
Это чувство из детства, когда твёрдо знаешь, что по любой дороге можно пойти и найти что-то удивительное.
Я попадаю в города и страны случайно, наобум, и где бы я ни очутилась, везде хочется молиться благодарственно.
Если всякое дыхание хвалит Господа, то моё — вот так. Не для аскезы я родилась, а вот для такой дороги, чтобы славить широкий мир везде, где бы я ни очутилась.
Сколько чудес!
Я сижу у Волги, на деревянной скамье под рыжими липами, земля усыпана золотом, гладкие камни, волны лижут берег, лодка подскрипывает на привязи, солнце яркое, небо синее, река синяя, облака редкие, курчавые, разноцветные рощи в деревне на том берегу. Кругом никого, тишина, как будто город спит. Но он не спит, он живой и яркий, и кажется, что так не бывает — вот такой белой церкви с синими куполами, которая смотрит из берёз; таких деревянных кружев и потемневших крестов на холме; таких барж на Волге, такого воздуха, тишины.
Это похоже на норвежские рыбацкие городки и деревеньки — и решительно непохоже.
Если и есть чувство родины, то оно в этом: я не видела раньше этих мест, но узнаю их. Потому что там, где я росла, так же играло солнце на берёзовых стволах, от воды веяло такой же зябью, кожа лица так же чувствовала тепло луча и паутинную нить, листья так же шуршали, осенние звёзды были такими же холодными и ясными. Осязательные ощущения возвращают в детство вернее прочих — и я часто ловлю себя на особой радости в чужих странах от того, что там тоже утром холодная роса, и так же влажно пахнет после дождя, и так же косо лучи трогают лицо на рассвете. Но здесь моя страна. И выходит не «тоже», а «то же». То же, что в детстве. Может, и правда, Волга — это душа России? Здесь узкая часть реки, говорят, есть края, где и берега другого не видно. Но «свои ладони в Волгу опусти» — это правда.
Крохотную гостиницу, в которой мы живём, так хочется назвать постоялым двором. Там своя пекарня, и пекут горячий душистый сладкий хлеб — я никогда в жизни не ела такого вкусного хлеба. Я только им и ужинала вчера — взяла краюху и ушла на берег. А читаю я сейчас Казандзакиса и Лорку, и там пастухи и рыбаки ужинают хлебом и молоком и идут в дальний путь по пыльным дорогам, и слышат большой мир. И говорят, что все люди — братья. Здесь в это особенно верится: сейчас и тогда, мы и они... Может быть — не чувство родины, а чувство мира? Радость мира? Я сегодня ела яблочный пирог и мёд с греками, выросшими в Англии, с турецкими братом и сестрой, с киприотами, с русскими художниками. Золотистого мёда струя из бутылки текла... Мы смеёмся и балагурим, и я снова благодарна детству и школе за то, что язык открывает мне двери по всему миру ко всем людям. В детстве в книжках искали язык, который был бы понятен всем. Когда я всего-навсего болтаю на английском, мне кажется, что его нашли.
Как бьются волны о берег.
Какое небо синее.
* * *
Чорт! Да это же путешествие в прошлое!
Есть ещё один Плёс, не исконный, не древний, но тоже из прошлого и невозможно обаятельный.
Плёс начала века. Дореволюционный курортный, дачный город. Понимаете меня?
Эти причалы для яхт, городские бани, купальни. Главная улица, конечно, вдоль набережной, мощёная, широкая и плоская, с фонарными столбами ажурного чугуна. Вывески все как на подбор: Плёсскiй Яхтъ-Клубъ, Общество друзей Плёса, кофейня Софьи Петровны Кувшинниковой, Бязь и Сатин, Всякая Всячина
Калачи и бублики, пиво и воды.
Круглые афишные тумбы.
И кафешантан ресторанчик «Дача», откуда раздаётся пение: Вертинский, Утёсов, старые фокстроты и танго. Мимо нужно фланировать под кружевными зонтиками. Вечером на набережной ни души, только я, собаки лают на том берегу и два тёмных силуэта вдали плывут на лодочке, закат догорает. И я воображаю в лодочке юнкера с гимназисткой, а на набережной — томных дачников и дачниц, чтобы непременно — хоть одна дама с собачкой. И курортные страсти кипят, кто-нибудь обязательно должен хоть морфием отравиться.
А потом все разъезжаются и на долгую зиму всё замирает: занесённые снегом причалы, пустые пляжи, редкий собачий лай. Всё ждёт лета, цветения лип, кружевных зонтиков.
* * *
Стыд и позор гиду, ни разу не посетившему городу Кострому, я считаю. Главный костромской культ — Иван Сусанин, практически наш покровитель наряду с Моисеем. В общем, положение обязывает, и я поехала.
Культ патриота в Костроме воплощают: ресторан Сусанин-house. Еда с собой!, убойный памятник и футболки «Водки не обещаю, но погуляем хорошо!» за соответствующей подписью. Ещё из образчиков непобедимой ментальности мы нашли суши-хаус Инь-Янь, расположенный в аутентичной бревенчатой избе. Кажется, это называется славянской всемирной отзывчивостью. Мимо Инь-Яня мы поехали в Ипатьевский монастырь, где я помогала киприоткам заматываться в платки и юбки и на радостях переводила мурзу как prince. Рядом с монастырём внезапно обнаружилась Ипатьевская слобода, где я с нетерпением ждала увидеть, как по улицам водят коня. Конь представлен не был, зато пьяный бардак и полный привет удались: фреска на избяной стене «Емеля на печи», магазин антиквариата с лаптями и индейскими куклами — и торговки льном на развалах, замеряющие обхват шеи у опрометчивого киприота Пасхалиса.
(Ещё у киприотов есть деятель по имени Христос Авраам. Знакомство с ним выявляет в людях приверженцев Ветхого или Нового Завета: «пил с Христом» и «пил с Авраамом» — это всё-таки два разных взгляда на мир). А у торговца на блошином рынке я выцыганила значок с Толстым. Накатило что-то тульское.
Ещё Кострома — это родина Снегурочки и колыбель рода Романовых, и в музее нам рассказали про него практически в полном объёме. А заодно и про Годуновых, чтобы два раза не вставать. Никогда ещё мой внутренний переводчицкий Штирлиц не был так близок к провалу: переводить без объявления войны про земские управы, боярские приказы и закрепощение селян — это что-то из серии «душа обязана трудиться». Фрески со Страшным Судом в монастыре всяко веселее пошли.
На блошином рынке во мне заголосил Плюшкин. Или даже Коробочка. «Во мне заголосила Коробочка» — это звучит, да? В общем, там продавали берестяные хлебницы. (А в Туле был магазин «Х...БНИЦА» — буквы отвалились — но мы сегодня про другое). Нет, ну вы же понимаете, как жить без берестяной хлебницы? Зачем ехала вообще. Коробочка возжелала. Плюшкин возопил: она ж стоит, как чугунный мост! денег тебе больше некуда девать! Боролись полчаса. Страдали оба.
...Когда я зашла в автобус с хлебницей в обнимку, народ зааплодировал.
У меня ещё есть решительные планы на лоскутное одеяло и коридорную Бабу-Ягу. Предвкушаю.
* * *
Я сижу в каюте кораблика, который нас возил на остров на Волге, никого не трогаю, пишу про художников.
Появляется киприот Филипп, воспламеняется, хватает уголь и начинает меня рисовать.
Приходит русский Андрей, видит, что я эффектно сижу так, что присесть рядом нет никакой возможности. Вздыхает, пристраивается на рундук и начинает рисовать киприота Филиппа.
Сейчас, видимо, придёт ещё кто-нибудь и начнёт рисовать русского Андрея.
Сегодня день загадочной русской души.
Нас катали на пленэр с самоваром в каком-то лесу на острове. По дороге русская общественность подрывалась петь про надлежащую волну, но успеха не возымела. Парковались мы раза четыре, потому что в предыдущий раз капитан был на этом месте десять лет назад и как к нему приставать, уже забыл. Причала за десять лет не прибавилось, разумеется.
Когда мы прибыли, выяснилось, что спускаться на берег надо чуть ли не по верёвочной лестнице. Мужчины выстроились в цепочку, как астраханские грузчики арбузов, и начали передавать на берег этюдники, мольберты, холсты, женщин и бутерброды поштучно. На бутербродах все изнемогли со смеху и полезли фотографировать. Потом все вывалились в лес и сразу попёрлись по грибы, потому что волжские красоты все уже видали в гробу, за неделю-то.
Я жизнерадостно насобирала в плащ белых, подосиновиков, подберёзовиков, каких-то невнятных полупоганок — и через полчаса догадалась, что заблудилась. Подосиновики я при этом продолжала собирать, хотя мне в этом уже чудился какой-то безосновательный оптимизм — дескать, я ещё выйду к людям и покажу им, какой я могучий грибник. Лес, однако ж, становился всё гуще, с болотами. «Сейчас троллю буду загадки загадывать», — пробормотала я, выкорчёвывая очередной гриб. Интересно, а как надо общаться с лешим? Попросить у леса благословения и переодеть одежду наизнанку я уже не успела, а что делать при встрече-то? Обуржуазилась на северах.
Позвонила нашим. Попросила поорать и посвистеть. Они поорали, посвистели и даже погудели в пароходный гудок. В лесу стояла мёртвая тишина и подосиновики. Попала, блин.
— А ты иди на солнце, — сказала мне Света.
— Свет, передо мной РЕКА и солнце НАД НЕЙ. Это мне надо по воде идти, я не умею пока.
Безосновательный оптимизм — это вообще моя основная черта, поэтому я стала хвастаться. «Корыстова, хошь прикол? Я в лесу заблудилась» — отослала я смс в Тулу. Пришёл ответ: «Иди на север :)». Пошла. Пришла! Лена, спасибо, я всегда в тебя верила!
Все поохали на кучу грибов, которую я принесла в подоле, и всхомянулись собираться в обратный путь. Мужчины выстроились в цепочку и стали загружать в корабль женщин, этюдники, мольберты, холсты и грибы. Потом мы отплыли и после отплытия выяснили, что супружескую пару из Иркутска мы, конечно же, забыли на острове. Пришлось возвращаться и парковаться на острове, чтобы их забрать. Парковаться четыре раза, естественно.
Потом мы сели в каюте. Пришёл киприот Филипп и стал рисовать меня. Пришёл русский Андрей и стал рисовать киприота Филиппа. Только что вошёл русский Евгений, сказал: «А это хорошая идея!» — и ушёл за инструментом. Самое главное — чтобы не пришёл русский Олег, который мне уже рассказывал, что у меня возрожденческий тип красоты и что меня надо писать обнажённой.
Киприот Филипп, кстати, говорит, что у меня глубокий и сильный голос и что он его хочет закупорить в бутылку и увезти с собой на Кипр. (Учитесь у киприотов делать комплименты, ага). Так что я тут та ещё маленькая волжская русалочка, по-русски нелепая. Так и едем.
* * *
Надо рассказать, как мы ехали с киприотами по ночной дороге под луной через Золотое Кольцо в Москву.
Я никак не могла уснуть, потому что рядом что-то национальное сквозь сон бубнил художник Филипп. Я включила плеер, там был "Русский альбом".
И кругом тоже был сплошной русский альбом.
Машина летела по шоссе, кругом всё было синее и чёрное. Прямая дорога вперёд, чёрные деревни и высокая холодная луна. И никого кругом. Только восемь тысяч двести вёрст пустоты. И тёплый голос в ушах.
Вот идут с образами - с образами незнакомыми,
Да светят им лампады из-под темной воды;
Я не помню, как мы встали, как мы вышли из комнаты,
Только помню, что идти нам до теплой звезды...
Так и ехала. И это было прямое попадание. И это была Россия.
А потом была ещё одна Россия, тоже та ещё. Мы остановились на полпути. Под кустик было решено не гадить, поэтому водитель изыскал нам цивилизацию - но такую, что лучше бы под кустик.
Пять утра. Ночь чёрная. Окраина Переславля-Залесского, который я, прямо скажем, иначе себе представляла.
Страшная какая-то халабуда, полуразвалившаяся, с вывеской "СССР", трясётся от музыки. Напомню, пять утра. Там какой-то неистовый блатняк и толпа разудалых армян отплясывает. Выглядит всё это натуральной воровской малиной, как нас там не прирезали - непонятно, разве что киприотов приняли за своих. Отчаянный какой-то хаос. В туалете (за 20 рублей) творится такое, что жить вообще не хочется.
- What it IT? - спрашивает Майя с религиозным почти ужасом.
- It's Russia! - отвечает наша соотечественница Лена, вовремя съехавшая. - That's why I live in Cyprus!
Рядом был, кстати, ещё один такой шалман с шиномонтажом, оснащённый огромной надписью на стёклах: WI-FI.
Тоже очень бодрило.
В другой раз у киприотов был запланирован пленэр. "Беда нашей системы, - говорит одна моя подруга, - в том, что она, с одной стороны, совершенно не организованная, с другой - негибкая". Написано в программе "выездной пленэр", значит, будет выездной пленэр, несмотря на дождь, грязь и кишечную палочку. Десантировали нас в каком-то лесу в болоте. Вот, говорят, рисуйте.
- Оу, факин шит! - сказал киприот Христос.
- Может, сразу в отель поедем? - перевела я.
- Так водку же уже купили, - ответил оргкомитет, и мы пошли на пленэр.
- Вы, русские, выживете где угодно, - через час у костра сказал киприот Пасхалис. - Костёр разведёте, водку достанете...
Это я к чему?
Это, наверно, о ментальности…
Вот зачем стоило съездить – попытаться понять загадочную русскую душу…
Фотографии:
