#18 Поздеева Дарья
Go west!
The air was soft, the stars so fine, the promise of every cobbled alley so great,
that I thought I was in a dream. (c)
Jack Kerouac
Жизни некоторых людей исчисляются не тем, сколько монет бренчит в их карманах, не количеством комнат в квартирах и даже не числом лет, прожитых на свете, а длиной дорог, по которым им удалось пройти. И в какой-то момент этот счет стал для меня необходим и неизбежен. В моей пока не столь долгой жизни уже было много путешествий – красивых и удачных, нынче я расскажу о самом дальнем.
Далеко на Запад, США, 4 дня в Нью-Йорке, 3 дня в Сан-Франциско, 6 дней в Монтане.
Когда возвращаешься на родную землю издалека, преодолев многие мили земных расстояний по воздуху, рождается то особое безвременье, в котором утром ты говоришь с худощавым индейцем в недрах нью-йоркского метро, затем самолет прорезает 9 часовых поясов, и вновь кружит тебе голову февральская метель и холодный московский рассвет.
New York, east.
- It`s no good for a girl like you to travel alone in the USA, - неодобрительно сказал пограничник.
- I know, but my road is blessed, - смиренно ответила я, не сдержав улыбки.
В аэропорту меня встретил шумный нью-йоркский вечер, так случилось, что первую ночь в этом огромном городе, где между небоскребами воет океанский ветер, мне было некуда идти и суждено было провести… В одном из потрясающих джазовых мест, где собираются ночами нынешние западные музыканты, в чьих импровизациях через всю ночь звучит ритм отчаянной Америки времен Великой Депрессии. Так начались мои дни среди желтых такси, китайских вывесок суетливого Чайнатауна, неприступных высоток Wall Street, растворяющихся в солнечном свете, разномастных церквей, так странно выглядящих среди буйства стекла и стали. Дни длинных разговоров с уличными бродягами, которые за чашкой кофе и куском пиццы рассказывали мне их истории, каждая из которых достойна книги. Противоречивый, непокорный город, в котором Статуя Свободы в наше время – милая маленькая леди на фоне ослепительного оскала прозрачных башен Нижнего Манхэттена. Вечера и ночи, заполнявшие город ледяным и влажным дыханием Атлантики, спасали мои ноги от бесконечной ходьбы. Каждый вечер, когда февральский ветер добирался до костей, судьба посылала мне очередного спасителя в лице случайного прохожего, который оказывался пианистом, трубачом или завсегдатаем ночных jam sessions – так лучшая музыка на свете заполняла мою голову и давала мне силы смотреть на то, как первые рассветные блики отражаются и преломляются в окнах кирпичных зданий в старых кварталах.
В последний день моего пребывания в Нью-Йорке, подсознательное желание услышать родной язык привело меня на Brighton Beach, в котором действительно живут одни русские, а точнее советские – старики и старушки, будто застывшие в 60х годах, говорящие на языке, интонации которого давно изменились, многие слова сгинули во времена Перестройки, и язык в их устах был схвачен в прошлом и нынче казался мертвым. Покидая это странное место, я оставила двух пожилых беглецов из страны за беспредметным разговором – они говорили о гибели мировой экономики, не смотря друг на друга, обратив свои тяжелые взгляды на широкий песчаный пляж и золото ледяного океана – совершенно сюрреалистичная и немного жуткая картина забвения.
San-Francisco, west.
Буквально через несколько часов ночной самолет нес меня к желанному сумасшедшему Западному побережью. Сан-Франциско - это город вечного апреля, где по утрам в тишине, когда первый Cable Car – знаменитый трамвайчик, взмывает на холм и ухает с него вниз, в конце крутой дороги, исписанной огромными белыми буквами дорожной разметки, возникает видение древней и суровой стихии – Тихого океана, тяжело вздыхающего под утренней дымкой, которой он укутывает каждую ночь этот игрушечный городок. На рассвете медным светом наполняется низенький Чайнатаун, где, как сказал мне один местный бродяга, «все мужчины всегда серьезны и курят отвратительный табак, женщины всегда крикливы и вокруг них суетятся шумные детишки за прилавками». В китайских магазинах можно найти все – от фарфоровой безделушки, небрежно валяющейся в ящике с авокадо, до полного комплекта походного снаряжения, по каким-то причинам аккуратно повешенного на черенок швабры.
Самые высокие здания в городе – языческая башня финансового квартала, хищно торчащая среди пальм и смирных обычных стеклянных высоток, и миловидная Telegraph tower, где по утрам нет ни души, кроме редких миллионеров, беспечно выгуливающих своих собак. Витая дорога от башни вела меня среди светлых низеньких домиков, где все мирно спали в этот ранний час, кроме одного поэта, шедшего мне навстречу, который оказался самым потрясающим безумцем из тех, кого мне довелось повстречать. Он показал мне те настоящие вещи и места, оставшиеся от сумасбродства 50х годов, дешевые отели, в которых жили художники, поэты и музыканты, рассказывал про улицы, которые полвека назад были полны юными мечтателями, называвшими себя сначала битниками, потом хиппи… Сейчас на этих улицах припаркованы чистенькие Поршэ. От того поколения, чьи безумные свободные творения привели меня на другой край Земли, здесь остались общеизвестные символы, пустышки в красивой обложке за большие суммы – и существующий параллельно мир тех, кто еще верит в прошлое, - они ночуют в спальных мешках с блаженными улыбками на лицах на порогах этих модных местечек. В разговорах с ними и прошли три светлых дня, полных спонтанной прозы, стихотворений с искаженной формой и размером, джазовых импровизаций и самых искренних бесед. Когда пришло время уезжать, прощание казалось (впрочем, оно и было) невозможным, как и самолет - все это было выдумкой. А потому, чтобы не прощаться со всей этой творческой братией, наперебой предлагавшей остаться – я сказала, что просто убегу, они засмеялись всей гурьбой, а я бежала долго по трамвайным путям вдоль освещенной закатом набережной Эмбаркадеро, ни разу не обернувшись, до тех пор, пока эхо их смеха не затерялось среди городского шума.
Час ожидания в аэропорту был полон тяжких дум, о том, что я даже не взглянула на этих калифорнийских мудрецов, рыжих в свете солнца, с шипением опускающегося в ледяные океанские воды, что однажды утром они пойдут медитировать на середину Golden Gate Bridge, сядут по-турецки над выходом в огромный суровый океан, и больше никогда не вернутся в город, стареющий быстрее их юных душ. И это та самая грустная мысль, что сопровождает нетребовательного одинокого путешественника: обретенные люди остаются позади, а впереди – снова ночь, обволакивающая корпус самолета, снова звезды – в вышине и под белым металлическим брюхом, всюду знакомые созвездия; а рядом вновь случайные попутчики, каждый со своей историей и судьбой.
На рассвете меня уже ждали северные заснеженные горы.
Montana, north-west.
Штат Монтана – это горы и плато между бархатными склонами, это самая настоящая одноэтажная Америка, где все еще по улицам ходят красивые рыжебородые мужчины в широкополых шляпах, кожаных куртках с бахромой и двумя кольтами по бокам. В аэропорту в зоне вылета стоит знак «Не забывайте сдать свои ружья в багаж», во многих магазинах можно купить старые седла и сбрую, которую сюда приносят дети и внуки тех самых суровых ковбоев, которым принадлежали огромные территории ранчо, где паслись неисчислимые стада быков. Это настоящий wild west, только еще с оттенком северного хмурого спокойствия и величия. Здесь и пролетели оставшиеся 5 дней моих странствий.
В один из них, морозный и ясный, собрав свои последние финансы, вывернув все карманы в поисках серебряных quarters, в лавке, где продавалась всяческая старая мелочь, книги и одежка, я купила компас, прошедший две мировые войны, и старенький пленочный фотоаппарат с двумя катушками черно-белой пленки. С этим нехитрым снаряжением, спальным мешком и батоном хлеба, я отправилась в дорогу. Даже в родной стране мне лишь однажды приходилось ездить автостопом в одиночку, что уж говорить о земле, что находится на 6 тысяч миль западнее Москвы? Но горы манили к себе, в 150 милях от места, где стояла я, лучезарно улыбаясь и держа руку с поднятым большим пальцем, начинался Йеллоустонский Национальный Парк, где по дорогам разгуливают огромные грустноглазые бизоны, а в небе парят белоголовые орланы. Туда, на юг и немного вверх вела трасса, вьющаяся вместе с рекой между темных лесистых вершин.
Прошло не более получаса, как на обочину свернул большой старый Chevrolet и веселый паренек лет двадцати, дружелюбно махнув рукой, закричал: “Hey, hey, jump in the car, I don`t wanna be late!”, и как только я с моими скромными пожитками оказалась на переднем сидении, он ударил по газам - мы помчались по мягкой бесшумной дороге, а через полтора часа я уже стояла, не в силах сдвинутся с места, пораженная всей той красотой, что вмиг ворвалась в мою голову через сузившиеся от яркого солнца диафрагмы зрачков. Пар, густым облаком устремляющийся вверх от каскадов горячих источников, черные силуэты елей, склонившихся над скалистыми обрывами, темные ленты дорог, оплетающие складки горной породы, и… полные огромной земной печали карие глаза бизона, стоящего в трех метрах от меня. Как только стих гул мотора джипа, который доставил меня в центр этой безграничной горной долины, на меня навалилась оглушительная, сперва невыносимая для городского жителя тишина, лишь изредка нарушаемая мощным, плавным движением ветра… Мои блуждания по дикому, прекрасному краю, где в будний холодный день не было ни души, только белое солнце, белый снег и махины гор, по которым медленно и смиренно идут косматые бизоны резными черными силуэтами – все это, конечно, отпечаталось в моей памяти на всю жизнь, вызывая лишь сомнения в реальности происходившего.
Когда пришел вечер, и равнина стала вся расплавленной бронзой, а солнце пробивалось из-под черных туч, сползающихся к ночи – мне снова повезло, один из смотрителей парка ехал в город, в котором я остановилась у моих знакомых, он-то и спас меня от ночевки среди снегов на деревянном настиле кэмпинга.
Way back home.
Через пару дней пришло время снова лететь через всю страну, с пересадками в Денвере и Чикаго и прощальной ночью в Нью-Йорке. Судьба посылала мне потрясающих, добрых попутчиков, с каждым из которых мне было о чем поговорить и посмеяться. Безусловно, среди стольких удач не могло не закрасться подвоха, потому, заговорившись с одним хитрым пилотом, я едва не отбыла в Атланту вместо Нью-Йорка, чуть было не опоздала на самолет, ворвавшись в закрывающийся гейт. Эти огромные американские аэропорты полны сумасшедшего ощущения Дороги – все те, кто в данный момент щурит глаза, вглядываясь в огромные синие табло в поисках своих самолетов – все они прилетели из разных штатов и разлетятся дальше по разным городам, а этот город – лишь привал, остановка на их пути: каждого к своим целям от своих историй. Ощущение того, что никому из тех, кто был там в этот день и час, возможно, не суждено более никогда увидеть друг друга опьяняет. Череда дорожных приключений, задушевных разговоров обо всем на свете – печально-правдивых, потому что нет смысла юлить, привела меня туда, откуда начинались мои американские приключения. На джазовой волне и по хорошей традиции до утра я пребывала в маленьком “Speak easy”, где наливали бурбон в чай и подавали в огромных керамических чашках, где протяжные соло саксофона к утру убаюкали меня до того часа, когда в аэропорту меня ждал самолет до Москвы. Прощание с прекрасной западной землей было кратким и все равно щемящим, уж больно хорошо она приняла меня. Массивный белый аэробус плавно взмыл вверх, описав круг над нью-йоркскими островами, и ушел на свою высоту, в стремительно сгущающуюся темноту востока, навстречу ночи. В безвременье полета, когда вечность отнимала у меня данные в залог 8 часов разницы, я пыталась хоть отрывками записать всю подаренную мне красоту моей двухнедельной дороги. Эти смешные клочки-зарисовки теперь лежат и ждут терпеливого перевода и редакции.
Что бы мне хотелось сказать в конце моей истории?
Все эти картины – видения застывших миниатюрных жителей Нью-Йорка с умопомрачительной высоты Empire State Building, дымчатые холмы Сан-Франциско и заливы, исчерченные тонкими линиями мостов, снежные бури в Скалистых Горах северо-запада – воспоминания, на всю жизнь отпечатанные в моей податливой памяти. И теперь, когда моя голова полна ими, они не дадут права остановиться в поиске моментов, мест и людей при виде которых человек замирает, очарованный. Жан-Поль Сартр в одной из книг писал о том, что человек либо живет, либо рассказывает о жизни.
Рассказ мой окончен, и я подбрасываю последний двадцатипятицентовик, гадая, суждено ли мне летом 2013 побывать судовым летописцем на большом парусном корабле, бороздящем южные моря, чтобы пожить корабельной жизнью и рассказать о ней.
Фотографии:
